На чаше весов. Следствие ведёт Рязанцева - Елена Касаткина

сторон. Юбка была широкой, этот фасон знающие модницы называли «солнце-клёш». Поддев ножницами подол с одной стороны, Артём разрезал юбку на две части. Вот и всё. Костюм готов.

Актовый зал сверкал мишурой. Всё было готово к началу торжественной части. Для проведения праздничного мероприятия было решено объединить сразу четыре класса. Несмотря на угрозы классной, никто и не подумал прийти в костюме. Ребята были одеты в модные джинсы, водолазки и толстовки. Девчонки стреляли неумело подведёнными глазками и громко, неестественно смеялись, стараясь обратить на себя внимание мальчиков. Оглушительно играла музыка, её было слышно даже на лестнице, по которой мчался опаздывающий на торжество Артём. Влетев в пустую раздевалку, он быстро стянул с себя шапку и пальто, кинул их на скамью и вбежал в зал.

Он стоял посередине зала в ярко-оранжевых плавках, надетых поверх трико, оглушённый всеобщим хохотом. Казалось, время растянулось до бесконечности, а главное — он не знал, что ему делать. Ребята, держась за животы и тыча в него пальцами, покатывались со смеху, девчонки презрительно хихикали и крутили пальцем у виска, и даже классная учительница прыснула в кулак, увидев его наряд.

* * *

Задержание Артёма Уточкина прошло тихо. Он что-то мастерил в своей комнате, склеивая спичечные коробки, и на появление оперативников не реагировал. Двери открыла мать Уточкина и тут же запричитала:

— Что вам надо? Мой сын больной человек. Он как ребёнок, он никому вреда причинить не может.

— Разберёмся, — отчеканил оперативник, защёлкивая наручники на запястьях равнодушного к происходящему Артёма.

Кабинет, выкрашенный в бледно-зелёный цвет, веял холодом и отчуждённостью. До конца отопительного сезона оставалось две недели, но кто-то поспешил отключить подачу тепла, и температура в помещении быстро опустилась ниже установленной охраной труда нормы. Чернила в ручке замёрзли, и Махоркин взял карандаш. Он сидел за соседним столом и всем своим видом демонстрировал полную безучастность, чиркая что-то в блокноте. Допрос проводил капитан Севрюгин.

— Это ты убил девочку? — вопрос прозвучал словно выстрел.

Уточкин молчал.

— Прикидываешься дурачком? Ладно. Зачем ты приставал к Смолиной? Говори, сволочь. — Капитан наклонился, схватил Уточкина за грудки, приподнял, с силой тряхнул и вновь отбросил на стул. Голова «супермена» ещё несколько секунд вибрировала, как у китайского болванчика, но действие возымело успех, и Уточкин заговорил:

— Я любил её. А она меня игнорировала. Я хотел её защищать, а она меня придурком обозвала.

— А девочка при чём?

— А пусть ей тоже будет больно. А то ходит довольная, счастливая такая. — Глаза Артёма стали прозрачными и засверкали каким-то бесноватым светом. — Ничего, у неё ещё ребёнок будет, так что переживёт.

— Как ты убил девочку? — напирал Севрюгин.

— Она во дворе гуляла одна. Я из окна видел. Подумал, вот так мамаша, за дитём совсем не смотрит, надо проучить. Вышел, позвал девчонку, она подошла, дальше не помню, как мы до леса добрались. — Уточкин наморщил лоб, силясь восстановить воспоминания. — Я ей всю дорогу про супермена истории рассказывал, она слушала. Я её спрашиваю: «Интересно?», а она: «Не-а, лучше про Красную шапочку расскажи». Разозлило меня это. Такая же, как её мамаша. Я ей про супермена, а она про какую-то Красную шапочку. Ну, хотела про Красную шапочку, вот и получила, показал ей, как одной в лес ходить, что может случиться. Я не хотел её убивать, хотел просто напугать.

— Вот же мразь, — не выдержав, выругался капитан.

— А Тамару Козявину вы за что хотели наказать? — вмешался Махоркин, стараясь не упустить момент, пока из Уточкина лились признания.

— Какую ещё Козявину? Я такой не знаю.

— А где вы были восемнадцатого марта.

— Я помню, что ли? У матери спросите.

* * *

Солнечные лучи, пробиваясь сквозь отверстия полуоткрытых жалюзи, расчертили стену полосатым узором. Рашит Айгумов, развалившись на стуле, сверлил Рязанцеву жгучим кавказским взглядом, демонстрируя своё бесстрашие перед органами власти.

— Гражданин Айгумов, где вы были восемнадцатого марта? Если можно по часам, — начала допрос Рязанцева.

— Восемнадцатого? — Айгумов поджал губы. — А это какой день недели?

— Вторник. Две недели назад.

— Так в цирке, где ещё я мог быть.

— Ваш директор сказал, что в этот день вы взяли отгул. По словам вашей гражданской супруги Тамары Козявиной, вы утром ушли на работу. Но на работе вы не появились. Где вы были всё это время?

— Всех уже опросили, да? — Взгляд Рашита сверкнул, как кавказский клинок. — Я что, не могу отдохнуть от всего этого?

— От чего? — быстро вставила вопрос Рязанцева.

— От этого быта. Дома дети орут, бегают, хохочут, жена ноет, вечные претензии. На-до-е-ли, — по слогам произнёс последнее слово Айгумов.

— Значит, вы не отрицаете, что дети вам мешали?

— Слушай, мешали не то слово. Они у меня в печёнках сидят.

— И поэтому вы решили от них избавиться?

— Хотел, да. Пусть их родной папашка с ними возится. Я чужих детей воспитывать не нанимался.

— И вы решили их убить? — Лена пристально смотрела в глаза Айгумову.

Последний вопрос заставил мужчину очнуться, в глазах на мгновение мелькнула растерянность, но тут же густые чёрные брови плотнее сжались у переносицы, и он зло произнёс:

— Кого убить? Что вы на меня хотите повесить?

— Гражданин Айгумов, мы собираемся предъявить вам обвинение по факту убийства детей Тамары Козявиной. У вас есть сейчас возможность смягчить будущий приговор, если вы сами напишете признание.

— Ты это… Вы чего мне тут лепите? — Лицо лихого джигита стало меняться на глазах. Это уже не был самоуверенный красавчик, спесь сошла, и стало заметно, как нервно задёргался его левый глаз.

— Я так понимаю, признания не будет?

— Признания? В чём? Я никого не убивал. Да, не нравились они мне, — смягчил формулировку Рашит, — и видеть их не хотел, но убивать не собирался. А их что, убили?

— А вы не знаете? — Лена усмехнулась. Она не верила ни единому слову Рашита.

— Чего не знаю? Что вы меня тут за нос водите?

Лена достала из папки фотографии убитых братьев и протянула Айгумову. Мужчина впился взглядом в снимки, и глаз его при этом задёргался ещё сильнее.

— Вы думаете, это я? — Теперь у Айгумова дёргалось не только веко, но затряслись и руки тоже.

— У нас есть на то основания. К тому же вы так и не ответили на вопрос — где вы были в день убийства.

— Я… — Рашит замялся, — я был у любовницы. Но я не могу назвать вам её имя.

— Почему?

— Она, ну, в общем, если станет известно… — мямлил джигит.

— В таком случае у вас нет алиби, и мы вынуждены вас задержать.

— Ладно, — испугался Айгумов. — Только обещайте ничего не говорить нашему директору, потому что… это его дочь. Он меня